Мастер Го[Го учит видеть] - Игорь Гришин

Я не ожидал такого ответа.

— Но это не так! — закричал я. — Я могу привести тебе множество случаев, когда мои камни присоединяли за меня другие люди!

— Множество случаев? — его голос был непреклонен. — Ты не сможешь привести мне ни одного такого случая. Потому что в каждом из них ты сам подписывал разрешение на присоединение плохого камня. Ты, именно ты, подписывал такие разрешения своей собственной рукой. И никто кроме тебя!

Я задумался. Что то в этом заявлении заставило меня загрустить. Я понял, что двух правил Го за один день для меня более чем. Я попросил его остановиться на этом. Мы молча допили чай, и я ушёл в город. Я долго бродил по набережной. Там было малолюдно и прохладно. Потом я сидел в кафе. Там было также малолюдно и ещё прохладнее, чем на набережной. И ещё там был очень плохой чай. Чай из пакетиков. Я собственной рукой заплатил за него. Я заплатил за него той же самой рукой. Той же рукой, которой я подписывал разрешения на присоединение плохих камней.

— Переходим к третьему правилу. Камни ставятся по очереди, — объявил Учитель на нашей очередной сессии. — Именно очерёдность постановок делает Игру возможной. И именно это делает её совершенной.

— Я понял, — поспешил заверить его я, — это правило представляется мне очевидным.

— Очевидным? — улыбнулся он, и заговорщически подмигнул мне. — Как и первые два?

— По первым двум я согласился с тобой, — я был готов обидеться на него. — Но это правило действительно отличается от двух предыдущих. Это очевидное правило. Естественное. Ну не знаю, какими словами мне его описать.

— Привести пример, когда оно кажется людям не только неестественным, но и таким, что его вообще хорошо было бы отменить? — спросил он, и его глаза блестели.

— Приведи, хотя я думаю, что ты затруднишься с таким примером, — ответил я.

Здесь я хочу упомянуть одну вещь. Пока я не забыл этого сделать. Я называл Учителя на «ты» или на «вы» в зависимости от контекста и ситуации. Как я понимаю ни у него, ни у меня не было здесь какого–то комплекса, который заставляет людей жёстко переходить на одно из этих двух обращений. Я много общался с людьми разных возрастов и поэтому мог неожиданно назвать, например, ребёнка по имени отчеству. Иногда это давало впечатляющие результаты в разговоре. Ты и Вы — это разные субличности. У некоторых людей они оказываются расставленными на значительном расстоянии одно от другого.

— Оценивай, — он торжествующе улыбнулся, — что скажешь о том, что люди смертны?

— Ты думаешь это новость? — спросил я его.

— Хорошо, пусть это не новость. Новость — в другом. Мы говорили с тобой об очередности постановок, ты не забыл ещё тему разговора?

— Правило игры? — мое лицо вытянулось. — Поставили — сняли, родился — умираешь? Ты про это?

— Именно про это, — он казался чрезвычайно довольным собой, — и заметь, люди не понимают не только этого правила, но и то, что это правило. Они бы отменили его. Отменили, если бы могли отменить. Как тебе мысль о возможности отменить одно из правил?

— Правило отменить можно, — я чувствовал, что снова попадаюсь на его удочку, — для этого люди…э… участники игры должны просто договориться друг с другом. Правило — это договор.

— Ни одно правило из свода не может быть отменено! — отчеканил Учитель голосом вселенского судьи. — Ни одно, ибо отмена одного правила отменяет их все, делая Игру невозможной.

Какое то время я молча записывал наш разговор в свою записную книжку. Этот интервал помог мне выйти из одного состояния восприятия и перейти в другое.

— Скажите, — спросил я, — мы сегодня остановимся на этом правиле?

— А как бы тебе хотелось? — спросил Учитель.

— Мне? — переспросил я немного удивлённо, так как не ожидал с его стороны готовности продолжать. — Мне… если брать в расчёт меня, то было бы интересно узнать, о чём говорят следующие правила. Их содержание не является секретом?

— Четвёртое правило сообщает нам о запрещённых постановках. Есть перекрёстки, говорит оно, на которые ставить камень запрещено. Это перекрёстки, где изначально нет ни одного свободного дыхания. Это правило помогает нам различать перекрёстки и клетки, — изрёк Учитель.

Он подождал, пока я полностью запишу это правило. И, когда я остановился и выжидающе посмотрел на него, продиктовал мне следующее. Пятое правило о снятии камней с доски. Вот оно. Оно записано у меня так, как я услышал его в тот вечер: «Пятое правило о том, как камни снимаются с доски. Здесь мы впервые встречаемся с таким понятием как ход. Ход, согласно пятому правилу, состоит из постановки камня своего цвета и снятия камня другого цвета, у которого закончились свободные дыхания. Камень, у которого закончились свободные дыхания, снимается с доски».

— А зачем разделять ход и постановку? — спросил я. — Это не то же самое? Зачем так усложнять?

— Шестое правило знаменует собой начало нового цикла. Это правило объявляет условие Соревнования. Оказывается, и мы узнаём это из шестого правила, идёт великое Соревнование. Оказывается, что мы соревнуемся с кем то. С кем то, кого не видим и не знаем. Соревнуемся в том, сколько снято камней нашего цвета и камней противоположного нам цвета. И это было бы ещё ничего. Но мы внезапно узнаем из этого правила, что счёт в Соревновании уже открыт. Счёт ведётся не только по числу снятых камней, а ещё и по числу огороженных перекрёстков. Не просто огороженных. Не просто огороженных как попало! А огороженных так, что за них не должно быть дальнейшей борьбы. Где бы ещё нам набрать таких перекрёстков, думаем мы.

— Соревнование. Что за соревнование? — резко возразил я. — А меня спросили, хочу ли я соревноваться? Ничего себе! Оказывается, что я уже вовлечён в него. Вовлечён помимо своей воли? Вовлечён одним фактом появления на свет!

— А разве ты не соревнуешься с кем попало с самого своего детства? — спросил Учитель удивлённо.

Я открыл было рот, чтобы сразу же заспорить с ним, но вдруг некое воспоминание накатило на меня. В детстве я был физически слабым, но гордым ребёнком. Чувство собственного превосходства питалось простым и наивным желанием быть лучше других. Точнее, жить лучше других, получая самое вкусное, свежее и красивое. Наверное, каждому ребёнку свойственно такое чувство. Однако реализовать на практике идею подчинения окружающих своим целям было трудно из–за моего хрупкого телосложения. Заниматься спортом я не хотел категорически, и потому мой внутренний конфликт между желаемым и грубой реальностью лишь разрастался. Но по настоящему я осознал разрыв между миром мечтой и тем, что меня окружало, только в пионерском лагере.

В большом зелёном сарае кинотеатре для нас показывали удивительные фильмы. Я до сих пор помню многие из них. Они потрясали моё детское воображение. Это была мировая классика. Например, «Враг мой, друг мой». Я с ужасом и интересом смотрел этот фильм, не вмещая в свое сознание того, что видел. Или странные венгерские детские фильмы, сюжеты которых были довольно резкими: с убийствами или взаимным детским насилием. Сцена удушения главного героя с помощью противогаза бандой «злых» мальчиков, показанная в одном из таких фильмов, до сих пор стоит у меня перед глазами. Тогда, сидя в кинотеатре в окружении своих товарищей, я как будто сам задыхался с привязанными к стулу руками, пытаясь вырваться из безнадёжной ситуации.

В палатах было не слабее, чем в венгерских фильмах. В принципе воспитателей можно было понять. Тех детей, кто бесился в палатах, было трудно выявить, и у вожатых могло сложиться озлобление против всех своих подопечных. Я помню, как воспитатели, решив, что виновником очередных беспорядков являюсь я, привели меня в одну из своих комнат и заставили приседать. Я приседал и обязан был считать вслух свои приседания. Я не знал раньше, что человек может столько раз «присесть». Стоя между двух узких коек я отсчитывал сотню, потом ещё сотню, потом ещё. Между койками было очень узко. Это сейчас я понимаю, что трюк был отработан в совершенстве. Он состоял в том, что если я упаду от потери равновесия или в обморок, то просто завалюсь на койку, и воспитатели в этом случае ничем не рискуют. Результат этой пытки я понял только на следующий день. Когда не смог ходить. Я не мог ни ходить, ни бегать, по крайней мере, два дня. Я не мог ходить даже в столовую. Это был сильный, но незнакомый мне эффект. Ноги как бы стали не мои. Мышцы при малейшем напряжении начинали трястись мелкой дрожью, и это было всё, на что они были способны.

Сейчас я допускаю, что воспитатели должны были как то бороться с тем, что происходило. А методы? А методы, которыми они пользовались, не были ими изобретены. Этим методам их научила армия и прочие социальные институты. Если в стране, где мы росли, и существовала педагогика, то, наверное, только в книге Макаренко. Мы читали эту книгу с мамой, когда я ещё плохо читал самостоятельно. Её задавали нам на летнюю «прочитку». Это было, по моему, в четвёртом классе. Дописывая эту мысль, я неожиданно вспомнил еще одну картинку. В соседней палате был мальчишка, который постоянно массировал свой член. Причём он делал это не таясь и не стесняясь никого. Когда у него получалось что то интересное, он приходил в другие палаты и показывал всем желающим. Я вспомнил, как он стоит на пороге нашей палаты и показывает свой член. Его член огромный и красный. Все испуганно смотрят на него. Я хорошо помню, что мой член тогда был совсем другим. Я не знал тогда, что член может стоять или вставать. А его член был невероятный. Смотрите, крикнул он. Он держал его двумя руками перед всеми, и теребил не переставая. Не помню, что было дальше. Это картинка без продолжения. Так бывает с детскими картинками. Есть начало, но нет конца. Есть конец, но нет ни начала и середины.